Капитуляция невозможна
Если бы я знал сколько-нибудь приличный способ сдаться, я бы сдался немедленно. Вся моя скромная стойкость, если таковую замечает кто-нибудь в упорном написании заметок про детей, больных раком крови, людей живущих с ВИЧ, солдат, заключенных и мертвых – вся эта стойкость основана лишь на том, что нету никакого места, где можно было бы, не теряя достоинства, объявить о капитуляции.
Никто не говорит, что вот, дескать, направо сложите журналистские регалии, налево – демократические знамена и лозунги «Свободу Ходорковскому», сдайте в качестве оружия старенький ноутбук, а сами примите руки за спину. Никто не говорит так, следовательно, сдаться нельзя, и капитуляция, даже безоговорочная – невозможна.
Покамест я не капитулировал, я каждый день слышу тысячи голосов, заставляющих меня идти куда-то, требовать чего-то, писать какие-то слова.
Вот в прошлую пятницу, например, я собирался ехать с семьей на дачу, купил еды и вина, поскольку вино примиряет с жизнью, но совершенно случайно в эфире радио «Эхо Москвы» услышал Сергея Пархоменко. Пархоменко говорил, что назавтра у министерства обороны – несанкционированный митинг против произвола и истязаний, учиненных над рядовым Андреем Сычевым в челябинском танковом училище.
– Как же вам не стыдно звать людей на несанкционированный митинг, – звонили Сергею Пархоменко в эфир вечно перепуганные радиослушатели.
– Я никого не зову, – отвечал Пархоменко. – Я просто сообщаю, что будет митинг.
Если бы митинг был разрешенным, если бы какая-нибудь жалкая демократическая партия согласовала в управе лозунги и нагнала бы митинговать студентов, я бы, конечно, не пошел, даже при том, что мне до слез жалко Андрея Сычева. Но митинг был несанкционированный. Теоретически возможно было, что всех пришедших к министерству обороны заберут в отделение милиции, продержат часа четыре, осудят за хулиганство и даже побьют. То есть, если бы я не пошел, получилось бы, что вот всех побили, а меня нет. Я на секунду представил, как стыдно было бы мне в такой ситуации не быть побитым, и на всякий случай пошел на митинг, чтобы не пропустить нечаянно причитавшийся мне удар дубинкой по голове. Но удара не последовало. Не раззудилось почему-то плечо омоновца именно тогда, когда собрались люди, готовые к битью и задержанию.
Или вот другой случай. Я никогда в жизни, так уж совпало, не следил за деятельностью Московской Хельсинкской группы. Я никогда не был знаком с Людмилой Алексеевой, не сотрудничал с ней и даже не интересовался ею. Однако же с тех пор, как Аркадий Мамонтов вполне в духе газеты «Правда» тридцатых годов, настрогал теледонос о том, что Людмила Алексеева, дескать, шпионка, я готов по первому ее зову и даже без всякого зова идти на любой, желательно несанкционированный митинг в защиту Людмилы Алексеевой. Потому что кто-то же должен научить Аркадия Мамонтова уважению к старшим.
И что, скажите, мне делать с этими детьми больными раком крови, которые каждый месяц пишут письма и обещают умереть, если я не соберу им денег на лекарства? И что, скажите, делать с людьми, живущими с ВИЧ, если им все равно не достается лекарств от СПИДа?
Я совершенно уверен, например, что «Комитет солдатских матерей» радостно бросил бы свою правозащитную деятельность и в полном составе занялся бы приготовлением крыжовенного варения. Но что делать с беглыми солдатами, которые звонят в «Комитет солдатских матерей»? Не скажешь же беглому солдату: «Пойди и подохни, миленький, мы сдались!»
Третьего дня ко мне в гости приходила милая девушка. Мы беседовали о книжках и путешествиях, но меня то и дело перекашивало на права человека, каковой перекос, я понимаю, делает меня неприятным собеседником.
– Почему, – спросила девушка, – я не замечаю, что вокруг меня диктатура?
– Вот именно! Почему ты не замечаешь? Почему тебе не звонят дети больные раком крови, люди живущие с ВИЧ, заключенные и солдаты? Может быть, они не ждут от тебя помощи?
